ДЕВЯТЬ И ТРИ ЧЕТВЕРТИ

– Сань, ты меня любишь? Ну Сааааня! 

Стоит, покачиваясь, на туфлях с платформой девять и три четверти. Мини с чулками тоже обещают волшебство. Смоки-айз зародился и растушевался сам, поэтому лёгкая несимметричность с акцентом на правый глаз простительна. Красивая деваха. На викинга похожа, только без бороды. 

Ну, думаю, держись, Саня. 

Саня молчит, ёжится, харкает за остановку. Трамвая нет уже десять минут – тут не до любви. 

Ноющий сиплый голос внезапно обогащается гнусавыми нотами. 

– Ты чо, пялишься на неё? Я не поняла! Ты чо? Знаешь её? 

Ну, думаю, держись, Алёна.

На остановке кроме нас никого, я без зонта, с небес кто-то беспрестанно чихает. А тут у людей любовь. Как некстати. 

Пешком, думаю, не пойду. Промокну нафиг.

Но за моей спиной выяснение вопроса, какое отношение мы с Саней имеем друг к другу, набирает обороты. И как-то очень быстро становится понятно, что, во-первых, сейчас этой центрифугой всех размажет по асфальту, а во-вторых, напрасно я стою спиной. Опрометчиво это.

– Успокойся! Я её первый раз вижу! – отмазывается Саня.

Даже я чувствую: врёт. Врёт, сука. Не просто так я выперлась на трамвайную остановку в семь утра и торчу тут дерзко в джинсах, ненакрашенная и с рюкзаком. У нас с Саней роман. Возможно, уже есть ребёнок или даже два. У нас давняя прочная связь, мы встретились в трамвае и с тех пор разлучаемся лишь тогда, когда ему нужно вывести в ночной клуб эту кобылу на платформах.

– Чо лыбишься? – кричит она мне. – Сука! 

И это при наших с Саней воображаемых детях! 

Саня уже хватает её за руку, а это зря. 

Это как слона на скаку за хобот. Но всё-таки мило, что он встаёт на мою защиту, хотя только вчера мы с ним спорили о том, кто поведет Коленьку в школу, и даже немножко поругались.

Дальше у меня есть несколько путей. Например, попробовать решить конфликт дипломатично: 
"Сдался мне твой лопоухий урод!"

Или действовать без реверансов. Но бить пьяную женщину мне не позволяет то свойственное любому порядочному человеку соображение, что она же меня в ответ угандошит нахрен. 

И чисто чтобы заполнить паузу миролюбиво говорю:
– Слушай, подруга. У тебя тушь размазалась. 

А сама тихо радуюсь своему пристрастию к хорошим беговым кроссовкам. Вот-вот пригодятся.

И тут эта взбесившаяся тёлка, этот боевой таран на платформах, готовый крушить, ломать и прочими способами обосновывать своё право собственности на конкретную лопоухую мужскую особь, внезапно стихает и совершенно нормальным голосом спрашивает: 
– Левый или правый?
– Вот этот, – говорю. И тычу пальцем неопределённо. 

Сейчас, думаю, ещё скорешимся с ней на почве того, что обе путаем право и лево. Обнимемся, две родственные души, обретшие друг друга, возьмёмся за руки и пошкандыбаем вдвоём навстречу ветру и солнцу. А Саня пускай детей один воспитывает. Сволочь двуличная.

– Бля, – говорит моя без пяти минут подруга. – Ненавижу. 

И тут, конечно, мы с ней могли бы обсудить производителей косметики класса лакшери. Или я нашла бы в рюкзаке зеркальце и протянула ей с доброй улыбкой: возьми себе, Надюха, мне-то оно зачем, я уже вышла в тираж. Или, щедро поплевав на рукав толстовки, я могла бы бережно стирать с её век черные разводы, а она старалась бы не моргать и доверчиво подставляла мне опухшее лицо. 

Но хрен там. Подошёл трамвай и они уехали, Саня и Надюха, вместе с криками, склоками, платформами, тушью, любовью и нашими несостоявшимися детьми, Коленькой и Анютой.

А я нет. Я не уехала. Точнее, уехала, но на следующем двадцать третьем, который подъехал сразу за первым. 

Потому что дружба дружбой, кроссовки кроссовками, но по трамваю-то особенно не разбежишься.